Грустные, право, ассоциации лезут в голову. В рамках посадки "Черешневого леса" вновь звучат слова доктора Астрова ("Дядя Ваня") о нещадной вырубке российских лесов. На сцене при этом - свежеоструганное дерево, превратившееся в материал для дома Войницких. Материала ушло много, следовательно, и деревьев загублено немерено, а жить в доме невозможно, и выхода из него нет никакого. Чайку убивают на сцене Театра Моссовета, и никому ее не жалко: ни персонажам, ни зрителям, ни режиссеру Кончаловскому. Последний, вербально выказывая в бесконечных интервью необыкновенный пиетет перед Чеховым, в спектакле "опускает" его героев по полной программе. И наконец, во МХАТе имени вышеупомянутого писателя подслеповатый Фирс - В.Кашпур утыкается носом в чайку на занавесе, словно отыскивает что-то. Что - дверь в хозяйский дом или утраченный символ великой драматургии? Затрудняюсь ответить.

В версии А.Шапиро и сам вишневый сад, прекраснее которого, по словам Лопахина, нет ничего на свете, уже превратился в символ. Сцена за занавесом оказывается совершенно пустой. Замечательный художник Давид Боровский замечательно играет с этим самым занавесом, который раздвигается не вбок, а вовнутрь, отсекая у сцены две неровные диагонали. А посередине - гладкое место, только детский велосипедик утонувшего сына Раневской маячит в глубине. Полотнища задника трепещут от ветра в такт тревожной музыке Игоря Вдовина. Далее появляется живой оркестр и вольготно располагается посередине подмостков. Состав его невелик, но на всякий случай поставлены ряды пустых стульев. Для героев пьесы? Нет, для музыкантов. Здесь хозяйничают ветер, свет (как всегда у Глеба Фильштинского, тонкий, играющий) и музыка. Но не персонажи, которых, кажется, вырубили вместе с садом еще до начала представления. Жесткая, трагичная концепция режиссера прочитывается с ходу. С момента экспозиции, когда приезда барыни ждут на авансцене, за закрытым шехтелевским занавесом. Барыня приезжает, и... обман, галлюцинация: нет ни сада, ни искренних страданий его обитателей. Что же тогда остается играть артистам оставшиеся два с лишним часа? Память о "Вишневых садах", росших и игранных прежде за этой зеленоватой материей со знакомой всему миру геометрической каймой? Память о лесах и садах, давно заросших сорняком или, в лучшем случае, разбитых на квадраты по шесть соток? Быть может, и так. Однако такая задача не имеет решения в протяженности диалогов, в наличии большого числа персонажей и характеров. Вот одноактовка Кости Треплева с тенями и мировой душой подошла бы. Странное ощущение: артисты на голом плацу сцены выглядят... голыми. То есть спрятаться некуда, а надо играть и жить. Жить там, где, по замыслу, жизнь кончилась. И начинается жуткий разнобой, невообразимая мешанина хрестоматийного с оригинальным, концептуального с традиционным, свежего с рутинным, а живого с мертвым.

Раневскую между тем играет Рената Литвинова, это и ее театральный дебют, и для спектакля, казалось бы, козырная карта. Литвинова своим особым имиджем призвана осуществлять тему ностальжи. В случае с Чеховым просится ломкий и изысканный образ декаданса. Но роскошная Литвинова с чернобурой лисицей через плечо или с тонкой сигареткой в изящном мундштуке больше похожа на актрису эпохи заката немого кино. Ей решительно некуда девать руки, и реплика Пети Трофимова в адрес плебея Лопахина: "Перестань размахивать руками!" - предательски проецируется на дворянку Раневскую. Кажется, Литвинова играет самое себя, только лишает героиню присущего самой актрисе ума. Ничто не волнует эту Раневскую, кроме того жуткого типа, которого она оставила в Париже. Это кошка, случайно и явно на короткий срок зашедшая в собственное родовое имение. Интонации Литвиновой искренни, хотя и непривычны, но наблюдать за ней скучно, ибо роль не имеет развития. Однако если ей достаточно шляпки и мундштука, то Варе - Екатерине Соломатиной, Ане - Анастасии Скорик, Трофимову - Дмитрию Куличкову, Симеонову-Пищику - Владимиру Краснову просто позарез требуются многоуважаемые шкафы, мансарды, садовые скамейки, столы и самовары - словом, мир традиционного чеховского спектакля, ибо играют они совершеннейше хрестоматийно.

У Фирса - Владимира Кашпура отняты и монолог про заготовку вишни, и бесконечные хлопоты по ухаживанию за Гаевым. В конечном же счете у зрителя отнята возможность пожалеть несчастного старика. Андрею Смолякову на роду написана роль Лопахина, но в разреженном воздухе концепции Шапиро ему трудно дышать. В результате не видны ни "тонкие пальцы, как у артиста", ни трагический раздрай между нежной душой и мужицким происхождением (который так здорово сыграл Евгений Миронов в спектакле Някрошюса). Вообще, в какой-то момент создается впечатление, что текст мешает, сцены пробалтываются стремительно, как в комиксе, и только Шарлотта - Евдокия Германова, у которой текста мало, с удовольствием делает фокусы, отнимая у несостоявшейся драмы время для нехитрого цирка.

Когда-то, еще в Рижском ТЮЗе, у А.Шапиро был легендарный спектакль "Чукоккала", в котором на сцену, в гущу персонажей Корнея Ивановича, некстати врывался мальчик из другого спектакля. Это было очень смешно. Комедия Чехова "Вишневый сад" в версии Шапиро не смешна совершенно. Даже Епиходов - Сергей Угрюмов лишен возможности бесконечно попадать впросак. Но ощущение "мальчиков" и "девочек" из другого спектакля - одно из доминирующих. Вот и Сергей Дрейден, гость из Петербурга, блестяще играющий в этом спектакле Гаева, - из другого... не то что театра, а мира. Этот - из мира наблюдений над деталями, любви к театральной гиперболе, физической форме, горькой иронии по отношению к персонажу и живого участия в его жизни.

Вкус этой последней в акции "Черешневого леса" ягоды оказался горьковато-водянистым, как бывает у недозрелого плода.