Зато классик советского и постсоветского кино почла визитом одну из самых "некиношных" столиц бывшего Союза, чем удивила и порадовала своих поклонников и журналистов.

— Насколько справедливо мнение, что вы не любите журналистов и не любите давать интервью?

— Я действительно не люблю журналистов и не люблю давать интервью. Я фильм делаю, а журналист должен о нем писать, у нас разные профессии. Почему я должна писать о себе статью? Когда я захочу это сделать, я сама напишу, а так журналист пишет статью моими руками. Я сделала фильм, а вы про него пишите: ругайте, хвалите, выражайте нейтральное отношение. Я вообще не люблю говорить об искусстве, я люблю искусством заниматься. А интервью — это обычная работа. Не та, которую я обожаю — снимать кино, а просто работа, как пол мыть, убирать, борщ варить.

— Связано ли негативное отношение к прессе с ее критическим отношением к вашим фильмам в советское время?

— Раньше критика в газетах исходила не столько от журналиста, сколько от власти. Тогда все делалось по указанию. Власть идеологическая именно так велела ко мне относиться, а журналисты являлись отражением указа, идеологии. Все это было единой системой подавления. Мне это было неприятно, плохо и ужасно, потому что меня дисквалифицировали, увольняли, но почему-то брали обратно. Может, они надеялись меня перевоспитать. Вся эта идеология была одной сплошной глупостью по отношению ко мне, потому что я никогда не была публицистическим, политическим и вообще касающимся этих проблем режиссером, меня это никогда не интересовало. О фильмах "Короткие встречи" и "Долгие проводы" (я уже не говорю о "Детях подземелья") писали, что они антисоветские и в них советские люди представляются какими-то уродами. Были случаи, когда на партсобраниях отчитывали гримера за то, что он, будучи секретарем партячейки, мог работать на этом фильме. И делали ему выговор из-за того, что он, работая со мной, не уследил за идеологическими отклонениями режиссера. И только магия кино, как наркотик, который вкололи нам во ВГИКе, заставлял меня оставаться в профессии и пытаться снять то, что я хотела.

— Идеологический диктат сегодня сменился денежным. Какой из них для вас хуже?

— Идеологический диктат хуже, чем денежный. Ведь диктат денег более натурален, он биологически в нас заложен. Кто-то делает фильм для массового зрителя, для огромного количества людей, и это приносит деньги. Конечно, можно сказать, что деньги — зло, нехорошо быть корыстным, но на такого рода принципах устроен человек, это просто биологические законы. Диктат же идеологический был абсолютно ненатурален, в нем не было смысла. Они и сами запутывались в своих идеологических постулатах и требованиях. Последний мой фильм, снятый до перестройки — "Дети подземелья" по Короленко, был хрестоматийной классикой: бедные и богатые, дети бедных, умирающие от чахотки, и сын судьи, который приходит к ним и находит в их обществе очаг любви и доброты. Я начала снимать этот фильм, и вдруг мне стали говорить о том, что противопоставление богатых и бедных надо сделать мягче. Они везде находили аллюзии, намеки, связь с повседневностью, не любили, когда действие происходило в больнице или на кладбище. Я говорила: "Разве у нас не существует смерти?" Они отвечали: "Существует, но ведь существует и другое, показывайте другое". Это был абсурдистский режим.

— Но и в рамках этого абсурдистского режима вы находили своего зрителя. Секрет в каком-то особом языке ваших фильмов?

— Я не стремлюсь к специальному художественному языку, вот такой он у меня есть. Приближает он ко мне зрителя или нет, я не знаю, с каждым по-своему. Любой режиссер хочет понравиться всем, всему человечеству, но в первую очередь хочет понравиться самому себе. Я первый свой зритель. Из себя ты не выпрыгнешь, как можешь, так и скажешь. Кто-то счастливо совпадает с человечеством или с отдельными группами, а кто-то не совпадает или иногда совпадает. Ведь зритель воспринимает фильм скорее на чувственно-подсознательном уровне, он не может сказать: оператор снял хорошо, сценарист плохо написал сценарий, он воспринимает все в целом и редко разделяет. Но что воспринимает всякий зритель — это красивого актера или актрису. И даже если актриса произносит скучнейший философский монолог, но очень хороша собой, зритель заглатывает его и готов слушать бесконечно. Главная роль искусства — это утеха, услада и развлечение, но у каждого своя утеха, своя услада и свое развлечение. Бывает, говорят, что фильм развлекательный, а мне на нем скучно, он меня не развлекает, потому что меня развлекает другое. Ведь правды нет никакой, есть только иллюзия правды.

— Фильмы каких режиссеров вы можете назвать своими утехой, усладой и развлечением?

— Я всеядный зритель и иногда люблю вещи, которые абсолютно противоположны друг другу. Если целиком, то я люблю Сокурова, он как идеал для меня. Особенно последние его фильмы заслуживают восхищения и наслаждения. Для меня особый остров составляет художник и режиссер Рустам Хамдамов, он такой оранжерейный человек, и ему нужен был миллионер или миллиардер, который бы давал ему деньги и ничего не говорил. Я с ним пыталась снимать картину "Княжна Мэри", которая потом была закрыта, он работал у меня художником по костюмам. У него тогда сформировался невроз: он не мог общаться с официальными лицами вплоть до кассира и не мог пойти на студию в кассу, чтобы получить деньги. Рустам уже тогда был замечательным художником, и он ушел в эту сферу, где было меньше контакта с властью. А недавно он снял замечательный фильм с Ренатой Литвиновой "Вокальные параллели".

— Фильм "Настройщик" получился более "легким", чем ваши предыдущие работы...

— Фильм получился легким, но он мог и не получиться таким. Я заранее не знала, каким он будет. Этого никогда не знаешь. Я всегда говорю о "Настройщике": этот фильм больше будет нравиться публике, потому что в нем есть острый сюжет, щадящий саспенс, который тебя держит, но не мучает, злодейка-красавица, любовь и просветление в финале. В своих фильмах я никогда не даю никаких ответов. Никакое кино никого ничему не научит. Я не знаю, что я хочу сказать в своих фильмах. Если бы знала, я бы так и сказала, а не снимала бы длинное кино. Могу схитрить и сказать, что в мире все относительно. И через минуту усомнюсь в этом. Мой фильм "Астенический синдром" начинается с кадра, в котором стоят три старушки, держатся за руки и громко кричат: "В детстве, в ранней юности я думала, что если бы все люди внимательно прочли Льва Николаевича Толстого, то все стали бы добрыми и умными, добрыми и умными, добрыми и умными..." И этим все сказано.

— Большинство ваших фильмов снято в Одессе. Это принципиально или вашим поклонникам можно надеяться, что однажды вы снимете фильм, скажем, в Беларуси?

— Я просто там живу, и снимать там мне привычно. Но перезапись я еду делать в Москве или в Ленинграде. И камеру тоже откуда-то выписываю. С техникой на нашей студии есть проблемы. Скоро она вообще закроется, она в умирающем состоянии. Ее пытается кто-то перекупить, неизвестно, с какими целями, говорят, что хотят казино построить на берегу моря. Студия ведь находится на берегу, где все хотят особняки строить. А снять фильм в Беларуси предложений не поступало. Но я рада, что приехала в ваш город. Я третий раз в Минске и третий раз кратковременно. Но мне кажется, что сейчас я его как-то ощутила или поняла: такой красивый снежный пейзаж вокруг, утки плавают по реке, вверху вороны роятся... Я его увидела ностальгически. Такое скромное обаяние...