(выдержки)

Я подружилась с одной су­масшедшей, ходила к ней. Она была вся в бантиках, знаете, го­лова — и много бантов нацеплено. Среднего неопределенного возраста — вокруг тридцати, чуть вздутая.

***

-    Мама ваши фильмы смотрит ?
- Смотрит. Что-нибудь как скажет!.. Когда она в первый раз смотрела «Небо. Самолет. Девушка», вышла, я говорю: «Мама, ну как?» А она мне: «Ну, конечно, твое ногтевое ложе — это что-то ужасное!» Я говорю: «Чего?! Какое ложе?» Всей группой полча­са вникали, потом оказалось — она в каком-то кадре разглядела у меня под ногтями грязь. А потом говорит: «Ох! По Дорони­ной было видно, что она работает на международных рейсах, что у нее нормальная зарплата, что она ходит в парикмахер­скую и красит губы. А ты? Бедно одетая... Как же ты плохо оде­та, ненакрашенная, прически нет никакой! Сразу видно, что ты на внутренних рейсах». Я говорю: «Ой, мама! Как я тебя люб­лю!»

***

На рассвете площадь перед театром пе­регораживали, все зачищали, и солдаты ждали, когда начнется парад. Я жила в здании, в котором все время происходили ка­кие-то трагические убийства. Оно все было усыпано барельефа­ми с этими косматыми мужчинами — полумужчинами-полульвами, — и мои окна выходили во двор-колодезь. Короче, я помню, вышла в шесть утра, в переулке стояли три машины, и мой пес сел по своему делу прямо посреди вылизанного нашего переул­ка. И три машины солдат принялись надо мной смеяться. Я так бежала!

***

Вообще, в институте было принято считать меня «пишущей ненормально». Меня постоян­но критиковали, по-сто-ян-но. А я была полностью уверена в их неправоте. Я говорила: «Как вы не понимаете, это ж так краси­во! Вы не понимаете, что ли? Вы посмотрите, как это может прозвучать. Это же просто гениально!» Видите, мне были отку­да-то даны силы не поломаться от этого, а — наоборот — нау­читься защищаться. Я восхищаюсь собой тогда. Представляете: вот такой стакан, там я плаваю, а снаружи, из того мира, все мне кричат: «Это — ненормальная. Сумасшедшая! Просто ду­ра!!!» А она все равно, эта рыба, плавает, и ей отлично, и она сквозь воду, сквозь стенки стакана вообще никого не слышит. Я была просто замечательная... Я все время говорю: «Та Рената давным-давно умерла... Но она была столь прекрасна!»

***

А однажды я пыталась утащить из ВГИКа лампу дневного света, знаете, были такие длинные лам­пы? Кончилась эта лампа там, где я жила. А в институте была точно такая же. Мы с подругой ее отвинтили там, где этих ламп было полно, но не знали, как пронести ее через охранника. Я решила просунуть эту лампу сквозь рукава пальто моей подру­ги, и чтоб она его надела и так, с растопыренными руками, про­шла через вахту. Просунули. Я на подругу смотрю и думаю, что же делать, как же объяснить охраннику, что она из института с растопыренными руками идет. А потом думаю: «Во ВГИКе же половина студентов — ненормальные, этот охранник такое це­лыми днями смотрит!» — и говорю подруге: «А ты когда пой­дешь через вахту, сделай вид, что ты как будто в таком полете, ты так рада, что покидаешь это помещение. Ты раскинь руки, как крылья, и с каким-нибудь пением пробеги мимо». Мы репе­тировали-репетировали, она даже конем скакала, бегала, пока­зывала, как она будет вылетать, но все равно было ужасно. Она была — как Иисус. Или как какое-нибудь чучело на огороде.

***

-    А по институту кого-нибудь помните?
- Когда еще не было никакой «Ассы», никаких грампластинок, никакой «Иглы», у моего однокурсника Аркаши Высоцкого в квартире на Беговой жил Витя Цой со своими музыкантами. То­гда Рашид Нугманов только-только снял про него документальный фильм «Йя-хха!», и были какие-то кассеты с песнями. И все. Он был очень узко популярен.
-    И что Цой с музыкантами делали в квартире на Беговой?
-    Они по диванам лежали. Я помню, они никогда не стояли, все время лежали. Было очень накурено. Я говорю: «Аркаш, что у тебя дома-то творится?» А он говорит: «Давай я тебя с ним познакомлю — он потрясающий совершенно музыкант». Я говорю: «Нет, давай лучше спой какую-нибудь песню его, а я посмо­трю». Типа экзамен ему устроила. Цоя не позвали, а заставили Аркашу петь песню. И он спел: «Кто-то завтра попадет под трамвай, погибнут чё-то там... все пассажиры. Дрогнет рука молодого хирурга. Следи за собой. Будь осторожен». Я послушала и сказала: «И что? Вот это он такое пишет? Не, я, Аркаш, чё-то не поняла. Не буду я с ним знакомиться».
-    Так и не познакомились?
-    Потом. Он был в таком ненадлежащем состоянии и удивитель­но мне понравился как эстетический объект: высокий, худой, такой весь в черном-черном, с кошачьей походкой. Но пока он не умер, я его песни не послушала, представляете? А совсем недавно в Питере мы познакомились с красавцем Гурьяновым — он был в группе Цоя барабанщиком.
-    И чего?
-    Ну чего? Мы чуть из-за него на самолет не опоздали.
-    Почему из-за Гурьянова вы чуть не опоздали на рейс?
-    Потому что он нам как включил концерт «Кино» у себя дома на большом-большом экране, так мы все впали в такую эйфо­рию, что встать с дивана не смогли. Что-то мне такое передава­лось от него! Цой был настоящий поэт и маг; из всех, кого вооб­ще можно воспринимать и кого я знала лично, магов только двое: он и Земфира.
-    Земфира записала для вашей «Богини» новую песню.
- Но она на самом деле тот самый щит, который меня вдохнов­лял даже до того, как я ее знала. Она очень добрая. Она очень светлая. Я это говорю как влюбленный человек. Но при этом я от нее на абсолютной дистанции. Кто только не говорил мне про нее гадостей: не связывайся ты с ней, будет то, будет это. Как говорили про Нонну Викторовну Мордюкову, про Опеля. И это оказались мои самые вдохновительные, самые питатель­ные друзья. На самом деле то, что говорят об их нестерпимом гоноре, характеризует их как людей требовательных. Если где-то с кем-то у них не срослось — эта ситуация развивается в какие-то дома многоэтажные. Почему? Потому что не срослось с бездарными, а чем люди бездарнее, тем они говорливее.
-    Какая у вас во ВГИКе была дипломная работа ?
- Я защищалась сценарием третьего курса «Принципиальный и жалостливый взгляд». Мне его назначили, я на нем не настаива­ла, это было единственное, что захотел мой профессор. То, что я писала для диплома — писала ночью, один вариант, другой, третий, а его все не утверждали, — она сочла недостойным. У ме­ня какие-то его ошметки остались, я их недавно перечитала. Вы себе не представляете, как он мне нравится. Все, что недостой­но, — мне очень нравится. Боже мой, как мне нравится, что на­писала та Рената! Я часто вспоминаю о себе именно 24-летней и все время думаю: «Наверное все-таки там, в двадцать четыре го­да, она умерла». Потому что она была полностью беззащитна. И потом родилась другая. Такая — более сильная. Но мне жалко ту Ренату, она была, конечно, прекрасна. Мне исполнилось 24 года. Когда ко мне приходили актеры на пробы в «Богиню», я спрашивала всегда с такой болью в голосе: «Сколько вам лет?» Если мне говорили: «Двадцать четыре», я отвечала: «Боже мой, я полна сочувствия!» Я считаю, что этот рубеж — самое трагиче­ское время в жизни человека. Ужасно больное время, очень... душеранимое, скажем так. Человеку посылается какое-то дикое испытание. Выясняется: или тебя ангелы берегут, или не берегут. Если ты доживешь до двадцати пяти, у тебя есть шанс до­жить до конца жизни. Единственное, чем могу успокоить: гово­рят, Господь не посылает человеку испытаний больше, чем он в состоянии вынести.

***

Я единственное могу ска­зать: когда пишешь сценарий или когда снимаешь фильм, тут главное не останавливаться. Не спи, не отвлекайся, не ешь осо­бенно — потому что если остановишься, начать заново будет очень сложно.

***

-    То есть, вы чудили как могли ?
- Нет, чудит — это стареющая дама при деньгах чудит, не тот глагол. А меня все равно что забрасывали на фронт какой-то. Молодую душу посылали на задания. Отчеты о заданиях собра­ны в черновик, который никому не виден и которым я всегда буду пользоваться, — это и есть моя тогдашняя жизнь.

***

Хорошие были времена. Я была одинокой и независимой. И сильно наслаждалась этим. Я снимала квартиру на самом пос­леднем этаже высотки на Котельнической набережной, в корпу­се, который смотрит окнами на площадь. Внизу — продуктовый магазин, салон красоты и почта с переговорными кабинками (помню, что-то меня в нее понесло, хотела что-то заказать). Что­бы попасть к себе, мне нужно было зайти в арку около централь­ного входа — и первый подъезд был мой. Я жила в башне: за ок­ном стена загибается волной, как при шторме баллов в пятьдесят и высоко обрывается острыми шпилями в кусок провороненно­го неба. В кухне у меня было окно огромное, полукругом, как в фильме Фрица Ланга «Метрополис». Фальшивые камины. На цепи в огромной комнате раскачивается бронзовая люстра. В лепнине через каждые полметра вставлена пятиконечная звезда, на крыльях лежит благородная пыль из кожи когда-то проживавших здесь.

***

Когда я ее материал в фильме «Нет смерти для меня» проявляла, у меня просто волосы на голове шевелились. А мой звукооператор взял и заснул со своей удочкой. Представляете: посреди этого волшебного монолога я слышу храп. Вообще, со съемочной группой у меня была — такое ощущение — война. Со звукоопера­тором, оператором, монтажером. Я в связи с экономией време­ни сидела дома и выписывала тайм-коды, монтировала фильм у себя в голове: чик-чик-чик. Приносила ему — и он мне всякий раз одно и то же: «Так никто не монтирует». — «А я монтирую!» Потом рецензию читаю: «Монтировала, конечно, не Литвино­ва...» Думаю: «Ничего ж себе, там весь фильм на одном монта­же держится!»

***

Я стала читать Ника Кейва — из-за того, что он наш композитор, для «Богини». Я вообще не раз­бираюсь в песнях, но когда услышала его «Red Right Hand» — я поразилась, как она мне подходит по внутривенному миру. Ге­ниальная аранжировка, мне эта музыка была необходима в «Бо­гине», хотя голос его я никуда в фильм не впустила. Вот его ста­ла читать, такая толстая книжка с одним глазом на обложке. Только так я и не разобралась: то ли он бросил героин, то ли он под героином пишет, — слишком абстрактно. Или плохой пере­вод. Я вообще из-за этого нерусских не могу читать. Поэтому я бросила его.

***

Но вы знаете, что такое память? Правда не имеет значения; имеет значение только то, во что верят. И знаете что? Все мои подруги — а их у меня было мало, девушки меня не любят, что ж такое? — они все были какого-то определенного типа. Все вре­мя мне попадается тот же тип, что и Света, как неправильно отвеченный урок, который надо пересдавать. Моя жизнь — абсо­лютный Солярис, мне Хари посылается во всех ипостасях, через кучу посланников. Хотя дело здесь не в совести, как было у Криса; мой Солярис — это скорее судьба. Это небесные анге­лы мои добиваются от меня правильного ответа.

***

Мне один, не буду называть фамилии, режиссер припоми­нал: он три месяца или даже полгода ждал от меня сценарий. Потом он меня встречает и говорит: «Ну как, работа идет?» А я отвечаю: «Вы знаете, не буду я вам писать сценарий». Сказала - и пошла. А он стал кричать, кричать мне вслед: «Мне 33 года — и из-за вас я потерял полгода жизни!» А я, как он рассказывает, остановилась, обернулась, усмехнулась, у меня была такая су­мочка на цепочке, так я усмехнулась, потянула за цепочку, перекинула сумочку с плеча на плечо и ушла, цокая каблуками. Представляете, какая я в его глазах получилась злодейка? Перекинула золотую цепочку с одного плеча на другое и, жестокая, пошла! А с моей-то стороны я воспринимала все по-другому: чего, боже мой, этот немолодой толстенький мужчина от меня хочет? Я подумала: «Это же где-то было у Чехова... «Мне 33 года», куда-то побежал, как дурачок, швырнулся с моста... А, это же «Неоконченная пьеса для механического пианино», разве что с моста не швырнулся, но монолог целиком прочитал». Почему-то я тогда разочаровалась. И пошла. В действительности я не предаю, и меня судьба за это очень отблагодарила. Но момент искренности во мне тоже присутствует, видно, мне нечего бы­ло написать этому человеку. Вообще-то, я ходила на компромиссы из человеколюбия, но и тогда — если был повод отхлестнуться от работы, я всегда его использовала.

***

-    Вы были членом жюри и вышли на сцену на открытии. После пред­ставления жюри вы никак не могли сойти со сцены. Там было всего три ступеньки, а вы мялись на своих каблуках и всплескивали руками в ожидании помощи, а мужчины из жюри проходили мимо. И когда прошли все, вы неловко, как женщина, привыкшая опираться о муж­ской локоть одной рукой, а другой подбирать юбку, спустились. Только потом я узнал, что среди спонсоров был L'Oreal и женщин, которые выходили в тот вечер на сцену, гримировали специалисты из этой фирмы. А у вас оказалась аллергия на тушь, и когда вы мялись у трех ступенек, вы просто-напросто ничего не видели дальше своего носа.
- Бедная я, бедная! А выглядело, как будто я привлекаю к себе внимание, да? А на закрытии было еще хуже. Все жюри, и я в том числе, поднялось в начале на сцену объявить открытие церемонии, а когда стали со сцены спускаться, объявили меня. Оказалось, я должна вручать самый первый приз — актеру, ко­торый играл мужа Кейт Уинслет в фильме про безумную писа­тельницу. А я не знала, что мне даже не придется сходить со сцены, не помнила, как зовут актера, и забыла бумажку с текстом на кресле. И я со всех ног помчалась к своему креслу за бу­мажкой и вернулась вся запыхавшаяся. Все почему-то хлопали и смеялись, а после церемонии меня спрашивали: «Вы специ­ально разыграли эту сценку?» А я: «Какую сценку?» — «Ну когда бегали к своему креслу и обратно?» — «Да что вы, я не знала, что это сценка! Я б тогда хотя бы упала и разбила коленки!» У меня был такой стресс! «Боже мой, — думаю, — какое я посмешище!»

***

Мне кажется, что эта культура, когда ты о собственном теле заботишься больше, чем о собственной душе, просто омерзительна. Когда они себе вка­лывают эти губищи, ходят каждый — каждый! — день в свой де­бильный клуб, выкачивают там непонятно чего — это ужасно. Мне кажется, что даже все эти разложения, все эти неприятно­сти с запахом изо рта — это вовсе не от неправильного питания. Мне кажется, что это физическое воплощение твоего внутрен­него состояния. Я иногда думаю, я просто надеюсь, что Господь Бог или ангелы все-таки посылают людям всякие испытания или даже болезни не в качестве наказания, а для излечения. Сколько я видела людей с такими отталкивающими рожами, жирных, неприятных, циничных, и вдруг они безответно влюб­ляются, худеют, у них проступает душа, и ты смотришь и дума­ешь: «Боже, а ведь он — человек». И как крайность, как крайняя мера, человеку посылается какая-то болезнь — чтобы тот, кто только жалуется и сетует, обрел любовь к жизни на пороге ее утраты. Еще быт, конечно, душит. Женщина имеет к этому ин­стинкт, поэтому она бывает иногда излишне материальна. Я ви­жу, как прекрасные в прошлом девушки-красавицы вдруг пре­вращаются в надутых полных женщин, которые говорят только о деньгах. Или клянчат у своих мужей: «Купи мне то, купи мне это». Бытовое сознание— это еще одно обличье зла. Очень многие мужчины ошибаются, думая, что поднимут это бытовое сознание женщин до своего уровня. Как правило, это бытовое сознание утягивает их за собой. Но никогда они не взлетают вместе. Удивительная ошибка.

***

Свенская — чудесная, замечательная, хохотунья. Она ж там тонуть у меня ста­ла в сцене утопления, по-настоящему. Как-то я ее сильно толкну­ла. Ее пошли водолазы вытаскивать, я подбежала к краю пирса, хотела помогать. Мне больше всего запомнилась фраза гример­ши Виктории Всеволодовны. Она подошла и сказала: «Не надо, Рената, не порть грим». Представляете: я стою на краю причала этого, человек тонет, а я такая — наблюдаю. Странные ощущения. Ее вытащили, конечно, но второго дубля делать не стали. Потом я выпила коньяка.

***

Мне позвонила ассистентка по актерам Марина, странно, что она вспомнила обо мне ведь я не состою в актерских картотеках. Что-то у меня тогда была с ногою, поранена была и замотана от щиколотки до коленки белым бинтом. Меня провели без очереди, а в коридоре сидели много-много актеров, все нехорошо посмотрели на меня, я виновато прохромала мимо.

***

-    Вы в «Чемоданах» будете красавица?
-    Там такой гениальный оператор! Я надеюсь! Несколько раз был очень красивый грим — старый Голливуд такой. Но боль­шинство сцен вообще без грима, с красными бровями, в военном френче. Сначала меня накрасили под Дитрих, как он просил. Повели к Питеру. «Ой нет, — говорит, — это слишком красиво. Давайте попробуем все с глаз убрать». У меня внутри что-то — трын-н-нь! — оборвалось. Смыли тушь, тени для век. Пришли. «Нет, все равно не то. Сотрите губы». А губы, знаете, такие... крас­ные-красные! «Нет, — говорит, — стирайте!» Ну, дальше мне уже было все равно. Он, конечно, пока все с меня не стер, не ус­покоился. Дальше говорит: «А теперь накрасьте брови крас­ным». Так я и снималась — без грима, с красными бровями. Он хотел еще накрасить красным уши и ноздри, но тут уж Сара-гри­мер была против. И уши с ноздрями он мне оставил чистыми.
-    Так при полном параде и не появились ?
- Появилась, но уже голая по пояс. Там у меня уже грим, как Пи­тер выразился, а-ля Лорен Бакал. Лежу я в кровати, и у меня бы­ла куча лошадей. И одна лошадь - представьте себе, Леша, — возле меня как встала и с такой укоризной на меня смотрит. И что-то мне померещилось, а вдруг это моя бабушка на меня смотрит: «Что ж ты тут лежишь, Рената?» Может, ее душа пере­селилась в эту лошадь, попала на съемку, а тут вдруг ее внучка лежит полуобнаженная, а бабушка была старых взглядов. И всю дорогу, пока я делала дубли, я ей шепотом говорила: «Прости меня, бабушка! Прости меня, бабуля!» Мне сказали, что эту ло­шадь привезли из Америки, что ее тут никто не знает «и чего она так к вам прониклась, мы не поймем». Ее от меня отводят — она опять ко мне. Вы ее увидите, она стоит там возле меня, до­статочно кряжистая лошадка.

***

Когда мы пошли по подземной Неглинке — направ­ляешь фонарь и видишь конец луча, который упирается в тем­ноту, — через некоторое время начались такие странные внутриутробные звуки из тоннеля, они словно приближались, прямо такие низкочастотные звуки, что только усилием воли мы побежали назад, но с достоинством, без паники побежали...

***

Я всегда читала про старых писателей, что когда они работали, вся семья ходила на цыпочках, бесшум­но: «Тс-с-с, он пишет!» Ничего подобного: за мной все носятся. Ульяна — чуть я спрячусь — находит меня тут же... Единствен­ное, чего я лишилась, это уединения; вот, Леша, чего у меня нет. Большая у меня жертва, что я никогда не остаюсь одна. Только ночью. Брожу по дому и наслаждаюсь тем, что меня ни­кто не окружает, кроме молчаливых пришельцев, которые все равно живут где-то параллельно. Но я пишу письмо Богу с про­шением увеличить мой день, чтобы добавил в мои сутки время на письмо и на сон. Я его почти закончила. Он не проигнориру­ет мою просьбу. Там, в небесной канцелярии, все четко — еще ни одно мое прошение не было отклонено, все исполняется.
-    Но часто с такими большими задержками, что уже все равно или не важно.
-    Это у них система такая — выполнять с опозданиями. Но что значит не важно? Просто надо просить вещи вневременные, а не всякую глупость: «Ах, Боже, сделай так, чтобы я, опаздыва­ющая на этот автобус, все-таки не опоздала!»
-    Рената, у нас с вами несколько распалась связь времен. Раз уж речь зашла о семье — если я правильно понял, вы познакомились с мужем летом 2ооо года, когда снимали квартиру на Котельнической набе­режной и фильм «Нет смерти для меня». А когда появилась на свет Ульяна ?
- 26 июля 2001 года. Самый счастливый день в моей жизни. Я не храню пожелтевший листок отрывного календаря, просто я по­мню этот момент окончательного счастья - меня отвезли на ка­талке в подсобку, где все медсестры пьют чай и перекусывают. Там стояли запахи еды — и я на каталке, пришла в себя после наркоза, смотрю — рядом стол с печеньями, девушки в белом, язык еле разговаривал, ведь я же после кесарева под наркотика­ми, наверно, была. Я говорю со страхом: не понимаю, отчего я не в палате, а в подсобке, вообще до сих пор не понимаю, мо­жет, у них свободной палаты не было или они меня пока отсле­живали после операции, не хотели увозить? Тайна какая-то. И вот они мне ее принесли, показали, положили куда-то ниже лица — тела я своего не ощущала, как будто тело мне отрезали. Была только жива моя страдающая голова. Этой головой я прижалась к ней. Я увидела, что... В общем, это самый главный мо­мент счастья у меня. Банальная я в этом.
-    Вы вообще счастливая женщина ?
-    Такая непостижимая вещь — счастье. Есть люди вечно недо­вольные, а есть люди, довольствующиеся малым. Знала я лю­дей, со стороны — больных, небогатых, с корявой такой судь­бой,  но при этом очень светлых,  счастливых.  И наоборот, таких — все у них было, но они сами оставались чудовищно не­счастливыми. Это такое странное понятие. Счастье испытыва­ешь иногда. На карусели. Или в словах ребенка. Дети — они божественные. Наблюдая Ульяну, я понимаю происхождение человека от Бога. Она смотрит — я думаю, сквозь ее глаза на ме­ня смотрит Бог, — такой теплый, любящий взгляд. Те весна и лето свободы на Котельниках — тоже счастье. Когда у меня была температура 38, каждую ночь ровно в три часа окна от­крывались, холод, я лежала под тремя одеялами и чувствовала: «По-моему, кто-то по мне пробежал». Это та самая позитивная судьбоносная крыса по мне бегала. Я покупала яблоки, и она их все по очереди надкусывала — ни одно не оставляла нетрону­тым. Я не понимаю, почему? Взяла бы одно и ела. Да, кстати, я иногда очень счастлива...
-    У нее ведь рук нет, у крысы.
- Ну катала бы как-нибудь и ела. Да, это было странное счастье одно из самых прекрасных воспоминаний. Ты лежишь, боле­ешь, но ты — свободен! Нет вообще никаких оков и обяза­тельств. Никому я была ненужная, но тогда это было очень сча­стливое время, такое никогда больше не повторится. Хотя я за собой заметила, что всякий раз, когда я говорю «никогда», моя судьба мне противоречит и преподносит повторы. В те дни я точно решила, что я не для семейной жизни. Поставила крест на этой теме. Надо отдать должное, я никогда не понимала де­вушек, которых на этом клинит, — ну не получается и не полу­чается. Значит, в прошлых жизнях получалось на «отлично»... Но у крысы, если уж она у меня воплощает образ судьбы-злодей­ки, было свое мнение на этот счет.
-    А какие еще обличья принимает счастье"?
-    Счастье, когда осень, моросящий дождь, холодно-теплый, бе­решь зонтик черный, старый, ободранный, с деревянной руч­кой, бабушкин, надеваешь резиновые... Как это называется, на ноги от мокрой погоды?
-    Калоши ?
-    Нет, до этого я еще не дошла — в калошах бродить, это уже следующая стадия. Надеваешь резиновые... Сапоги!
-    Хорошо, а где вас можно посмотреть в резиновых сапогах?
- Когда в институте училась и жила в квартире с мамой, я осе­нью ходила в резиновых сапогах в сторону кладбища и реки курить кубинские сигареты. Это был единственный момент в моей жизни, когда курение доставляло мне удовольствие. Были такие сладковатые сигареты «Партагас». Они тогда были самые дешевые, самые нереально вкусные из тех, что без фильтра. С фильтром я никогда не любила — зачем курить бумагу? Мне нравится, чтобы сразу табачный дым ударял. Вообще, я мало курила и тайно, потому что была, как Маргарита Готье, склон­на к кашлям и туберкулезам. А сейчас если закуриваю, то толь­ко хорошие сигары. Правда, тонкие — на толстые у меня здоро­вья не хватает.

***

Яцура полностью совпадает с моей любимой фразой по жизни: «Безумие дает нам крылья!» Эта ее нереальная способность го­ворить «да», когда все говорят «нет». Я всегда вспоминаю шекс­пировских персонажей, глядя, как она иногда движется навстречу мне, — короля Лира, например, с вафельным полотен­цем на голове. Масштабная, из тех, кого я называю повелитель­ницами ветров каких-нибудь, дождей, солнечных ударов, моло­дых талантов, дебютантов и неталантов тоже. Что уж тут, всякие ей подворачиваются, а она их всех преодолевает. Когда она говорит, иногда ни слова не разберешь. Кстати, таким мне запомнился Сергей Федорович Бондарчук-старший, когда-то я была в его объединении на стажировке, еще студенткой. Ниче­го не понятно, что говорил, но такой значительный, оторваться нельзя — мощь нереальная. Вот, а Лена... Сначала были всякие продюсеры. Но я как себя ассоциирую: вот, наверно, эти мужчи­ны-продюсеры — они вокруг меня могли походить-походить, как вокруг кратера какого-нибудь заснувшего вулкана, даже загля­нуть в эту дырку, в ней темно, ничего не видно, но опасно. И они потихоньку отходили, не рисковали, не верили, короче! А Лена Яцура — ее такие кратеры как раз завораживают. Ей без темных дыр, видно, не живется. И эта ее самая главная фишка — верить, вдохновляться. Она, конечно, может обмануться, много пены пришвартовывается к ее богатым берегам, но эти ошибки тоже величественны. У нас с ней много общего — у нас всегда по мно­гу сумочек, записные книжки рваные, исписанные тоннами телефонов, всегда все теряем. Любительницы широких жестов! Без нее мою биографию уже не напишешь.

***

Если я не вкладывала такой смысл, когда писала, это не значит, что он не возник. На монтаже — конечно, я это по­няла до конца, уже когда монтировала свою «Богиню»: матери­ал превращается в этакого тугого серо-полосатого кота, очень мускулистого и с человеческим почти лицом, улыбающимся... Этот тугой кот вырывается из рук, покрывает тебя улыбками, играет с тобой и выкручивается из рук, ты его ловишь, а он от­прыгивает — такие у меня отношения с материалом при монта­же, даже сама дивлюсь за этот «образ», но он вырывается из рук, а ты как дурак с раскрытыми руками за ним бродишь, падаешь на него и держишь его в своих пальцах, чувствуешь его только на две-три секунды — и он опять чужой, веселый и хохочущий! Когда наконец материал начинает монтироваться, совершенно меняется смысл. Когда ты пишешь, больше контролируешь. Чуть-чуть больше. А кино — это как работа с энергиями, когда колдуешь, кровь сдаешь, все это проделываешь, не ведая точного результата, — покрываешь своими энергия­ми. Когда пленка стрекочет в аппарате, она, покрытая сереб­ром, считывает энергию, которая источается в атмосфере, на площадке. Поэтому я не могу понять переход на цифровые ка­меры.

***
А Фаина, она же никого не любит поначалу. Когда человека не держит любовь, что ему сдерживаться — ничто не держит на этой Земле, он позволяет себе...разрушить себя. Потом героиню мою небесные ангелы пощади­ли, и она полюбила. А до этого, в моей версии смысла жизни, она невлюбленная — была бессмысленна, несостоятельна, как шкурка от семечки, ведь без любви человек дуреет.

***

Мне кажется, это такая большая проблема — люди не могут полюбить по-настоящему. Влюбиться — да, возжелать — на каждом шагу, а чтобы полюбить... Любовь— это что-то та­кое... приносящее боль. Я говорю: «Это — как удар в сердце но­жом». Земфира поет в нашем фильме: «Любовь — как случайная смерть». Такая гениальная формулировка, с которой я тоже со­гласна.

***

 Лара — это такой персонаж, который жизненный опыт не ис­пользует в своих корыстных целях. Наоборот, еще и еще раз идет ошибаться. Хотя если ты любишь, все равно используешь какие-то рычаги — о господи, — даже давление, чтобы этого че­ловека не потерять. Ты больше всего боишься его потерять, только бы видеть, слышать, быть рядом, а вовсе не обладать в физическом смысле. Любовь — она не страсть, а такая зависи­мость, быть только в поле любимого взгляда, в поле любимого дыхания, голоса, свечения и излучения любимого тела... О бо­же мой, любовь — самое магическое в кино. Я раньше дума­ла — любовь и смерть, а теперь думаю: любовь — самое мне при­тягательное. Я смерти не опасаюсь, ее как бы нет, все равно мы переместимся обратно сюда, а потом опять нас позабирают, а потом опять пришлют на испытания, на жизненные уроки, которые неправильно отвечали... И когда умирают молодыми, я отношусь к этому как к событию не трагического толка. Жалко тех, кто остается тосковать
 по любимым ушедшим тут, на Земле, а не тех, кто ускользает, как я называю смерть.

***

У меня есть такая черта: я считаю, что проект, которому ты посвящаешь часть своей жизни, не имеет права не состояться. Такое у меня личное «заблуждение-помешательство». Поэтому-то я не могу делать сразу много проектов, сниматься сразу во всех фильмах, кото­рые предлагают, — я же отдаю кровь свою! А эту кровь пленка впитывает-впитывает — пленка обожает питаться кровью! Я по­сле фильма, как донор, с белыми венами хожу. И как же проект не получится, если моя кровь уходит в пленку! Тут такой закон: сколько отдала, столько получила.

© 2004, ЗАО «Афиша Индастриз»
© 2004, ООО «Богвуд Кино»

Информацию предоставил hardrain19.