В новом фильме Алексея Балабанова «Мне не больно» молодой человек влюбляется в женщину, которая не работает, живёт без гроша в кармане в роскошной питерской квартире с видеонаблюдением и окнами на канал, ходит по дому в атласных платьях, а по улице — с матрасом, питается икрой, похищенной со светских раутов, и спит в обнимку с Никитой Михалковым. За этим взбалмошным образом жизни, оказывается, скрыта страшная тайна, а за фасадом постановки брутальной сельяновской студии СТВ — старая как мир мелодрама.

      — Я всегда думал, что «серо-буро-малиновое» — это фигуральное выражение, но именно такого цвета оказалось «гнездо» на вашей голове в этом фильме. Как вы согласились?

       — Я, в принципе, не питала никакой надежды относительно своего внешнего вида в этом фильме, потому что ясно же, что Лёша (Балабанов. — Прим. ред.) понимает под красотой. Я всё время настаивала на том, что он в лице моей героини какую-то свою мечту слепил; у меня тогда были короткие волосы, по-моему, мне шло, я думала, они меня так и будут снимать. А сделали какую-то... а-ля Кидман. Я была в горе.

       — А что же вы не покачали права?

       — Либо надо было соглашаться в данное путешествие идти, либо нет. Потом я подумала: «Я же режиссёр! А ну-ка у меня какая-нибудь актриса начнёт выпендриваться? Я её, конечно, приструню». В данном случае надо проявлять смиренность. Обычно я снимаюсь в своей одежде — здесь мне не дали: мы вместе с художником по костюмам ходили по магазинам и прикупали. Не скрою, некоторые костюмы я забрала себе: это мой первый фильм, где я воспользовалась какими-то льготами, которые связывают с положением звезды. Но всё равно они на мне всё время экономили: «Ну-у, она же бедная, ну-у-у, Рена-а-ат, нельзя же ей покупать что-то совсем красивое!»

       — Был ли у вас, кроме известной симпатии к Балабанову, иной стимул играть эту роль?

       — Да что-то я, собственно, и не рассчитывала в данный период работать артисткой, тем более что у меня полно сейчас своих личных подробностей: ребёнок и всё такое прочее. А это нужно было уехать на два месяца в Петербург, там жить и сниматься. Я, правда, в этот раз жила в очень любимой гостинице «Астория» с окнами на собор, а не в какой-нибудь из жутких дыр, куда обычно засовывают кинематографических людей. Но всё равно, если был съёмочный блок больше чем в три дня, я начинала уходить в глубокую грусть. Это город не для радости. Я там в парализацию вхожу, начинаю тосковать и склонна не видеть просвета. Он, конечно, последний центр красоты на нашей родине — пока его не реставрировали, не исковеркали, не посносили. Но такое чувство, что однажды его все-таки затопит водой.

       — И пьют там как-то по-другому — до омерзения. Вот я смотрел сцену пикника, или пьянки, в доме у Маковецкого в этом фильме, и вот объясните: мы пьём не меньше, а только хи-хи ха-ха. Что ж у них выходит так брезгливо, до ползанья, до полной остановки сердца?

       — Это к Лёше: мне кажется, ему не нравится снимать фильмы, где нет мерзотных моментов. Меня раньше Кира распекала за нелюбовь к таким моментам: «Я всегда люблю, чтобы была в бочке мёда ложка дёгтя. А вот вы вот не такая, у вас всё мёд, мёд!» Это у нас был проект лет семь назад, который распался, «Злая Фаина, добрая Фаина», — она тогда не компромиссничала. Мы даже несколько лет не перезванивались. Зато теперь мы с ней — душа в душу. Как весело мы снимали этой зимой в Одессе: я со сломанной рукой, чёрт-те как одетая, а-ля Кабирия или «Шербурские зонтики», только в провинциальном украинском варианте, с чёлочкой и без каблуков.

       — С Никитой Сергеевичем, судя по вашему смачному дуэту в «Мне не больно», вы тоже — душа в душу?

       — Он такой трогательный, такой беззащитный, такой перфекционист, мне кажется. Как он репетирует, просит ещё один дубль, входит в состояние... Я даже притихла.

       — Одна актриса вашего примерно поколения, работавшая с Михалковым, тоже им восхищалась, но призналась, что он — самоигральная вещь, театр одного актёра и дуэт с ним невозможен.

       — С Михалковым?! Очень с ним комфортно! С ним нет неловкости, какая у меня обычно присутствует в более-менее интимных сценах; с Никитой Сергеичем я старалась, я была в пиетете, не хотелось ударить в грязь лицом, ну что-то такое. И не было у меня того, что вам ваша актриса сказала. Он всегда играет дуэтом, если он нужен, этот дуэт; он же не может быть столь прост, чтобы кого-то заслонять, перетягивать на себя.

       — А когда артист Яценко вас в попу целует...

       — Ну как — в попу?!

       — Через комбинацию, но в попу.

       — Не в попу!.. В нижнюю часть спины...

       — Эта часть спины имеет отдельное название.

       — Ладно вам! Я вас попрошу, я в таких моментах должна быть морально устойчива! И к тому же эти его действия были неожиданны для меня. V меня вообще протест против интимности в кино, мне не нравятся поцелуи и особенно эти вот дрыганья, на черта это надо? Ну если это не определённого жанра зрелище, конечно.

       — Давайте тогда о другом определённого жанра зрелище поговорим. Я не пойму, эта мамина мелодрама: он полюбил женщину, глотающую жизнь залпом, а за этой спешкой любить и жаждой жизни скрывалась смертельная болезнь — как она вообще залетела в наши дни, да ещё через этих мужланов от кино, Балабанова с Сельяновым?

       — Сценарий написан не Балабановым, и достаточно давно написан — это же видно. Эта история лет 15 назад могла случиться, ну 10, когда ещё только начинался вот этот... капитализм, да? Когда нельзя было заработать, селились по каким-то сквотам, таскались по открытиям галерей, чтобы хоть что-нибудь съесть и выпить... По-своему хорошее время, когда можно было пойти поворовать: нет ни денег, ни еды, никакой работы; я тогда только закончила ВГИК и всё это прошла тоже. То время не предвещало ничего, кроме того, что станет ещё хуже. И мне кажется, у Лёши Балабанова в этом времени осталось какое-то счастье, он в это время, видимо, любил, и именно его он все эти годы живописует. Если он олицетворяет какие-то годы, то именно 80-е. Он меня всегда поражал своей блаженностью — в красивом смысле слова. В этой своей раздряпанной шапке, которой лет 70, вечно он то теряется, то меня не узнает, не берёт гонорары за сценарии — просто дарит их. Нет таких балабановых теперь, он один такой. Иногда у него только 1000 рублей в кармане, и он не думает, что ему на что-то не хватит. В наше время, когда все только и хотят заработать в кино денег, он говорит, что не пролезет в игольное ушко. Или вот: «Пожарили картошку, и уже это одно — счастье». Или: «Приезжайте ко мне в Петербург, у меня там так много комнат!»

       — Неужели он не получает дивиденды с переизданий и телетрансляций «Братьев»?

       — Я не знаю, существуют эти дивиденды или нет, но они точно не попадают в его руки. Да они ему и не нужны, как я могла понять из всей его философии. Не нужны ему одежды, не нужны ему новые шапки, путешествия на острова, не нужно ему открывать свои рестораны. Нужна, наверное, только любовь и, я не знаю, пожарить там картошки. Я думаю: может, он опять какую-то новую моду задаст, будут все, как он, — в таких шерстяных шапках ходить и презирать деньги. С такой искренностью не ценить деньги, отпихивать их от себя, отрицать, почти сражаться с ними — это его отдельный балабановский талант, который очаровывает иной раз сильней, чем его режиссёрский.

       — А если вернуться к мелодрамам про любовь к смертельно больной...

       — Мне из детства больше всего запомнился фильм Билли Уайлдера, который назывался женским именем... Ну вспоминайте, вы кинокритик!

       — «Федора»? Но она там не болела.

       — Ну как же! Он гладит её по голове, и у него на ладони остаются её волосы, и так он догадывается, что у неё рак, — я на всю жизнь запомнила!

       — Вы путаете с «Жизнью взаймы», тоже с Мартой Келлер. Это не Уайлдер, это Сидни Поллак.

       — Видите, я немножко более дикая, чем вы, в силу своей профессии. Как я могла не вспомнить? Мне эта героиня врезалась в память тем недоумением, которое она всё время вызывала у Аль Пачино. Он постоянно обескуражен ею: она неуловимая, всё куда-то исчезает, болтает с уличными торговцами, как со старыми знакомыми, — он не может её уловить, вплоть до того, что ей даже погладить нельзя голову, — волосы на руке останутся.

       — Ещё была испанская мелодрама «Долгое возвращение»...

       — Стойте, я помню: он замораживает её в герметической камере, пока врачи не найдут лекарство. А когда размораживает — она молодая, а он старик.

       — И как же эти мужчины за своими возлюбленными больными ухаживали! Пачино катает на воздушном шаре, Бернс замораживает... А ваш что? Тащит под дождём на День десантника в какую-то зябкую палатку, где все напиваются до качаний...

       — Так вы что, не понимаете? В этом же весь Лёша! Если б он не сводил её на День десантника... Нет такой цели — её экономить, чтоб она жила дольше, чем ей положено. Потому что такая мечта должна жить очень короткое время. Буквально как бабочка. Чтобы не успеть ничего в ней разглядеть негативного. Чтоб не успела раздражить.

Алексей Васильев,
"Афиша" №11 (178) 5-18 июня 2006

Источник: http://woody-alex.livejournal.com/915153.html