Рената Литвинова родилась 12 января 1967 года в Москве в семье врачей. Имя — в честь татарского дяди Рината. Отец с семьей не жил. Рената переживала: вешала в прихожей мужскую кепку. Любовь к кино — это от мамы. Во ВГИК поступила с первого раза — «странные» рассказы понравились Габриловичу. Первая картина по сценарию Литвиновой «Нелюбовь» была запущена Сереем Соловьевым одновременно с хамдамовской «Анной Карамазофф». По мнению некоторых критиков, именно с двух этих фильмов началась история свободного российского кино.

Модной фигурой Рената стала очень быстро, но настоящая слава пришла к ней после сериала «Граница. Таежный роман» Александра Митты. Там Рената играет медсестру. Тоже «странную». О личной жизни она рассказывать не любит: «Мой муж просит говорить, что он инженер». И все. В 2001 году у нее родилась дочка. Пока готовился этот материал, начался ММКФ-29. Рената Литвинова — член жюри основного конкурса.

Пока я включаю диктофон, Рената цепко хватает с полки книжку в сомнительной обложке с не менее сомнительным названием «Тайна имени» и начинает читать про саму себя, комментируя по ходу:

— «Удовлетворяется мало». Боже, боже! «Может жить в любых условиях и быть при этом счастливой». Какая прелесть! «Не придает значения успеху в жизни, не гонится за славой и деньгами». Вот вам начало для интервью: «Единственное, чего она желает близким, это быть счастливыми». Я, по-моему, должна это выучить. «Всегда избегает всего, что ставит перед ней лишние проблемы. Приятна в обществе. Ее присутствие действует на всех успокаивающе. Она старается дарить людям радость…»

Только что она вошла в кафе так, как будто на полу «Шоколадницы» на самом деле не кафель, а каннская ковровая дорожка — слегка покачиваясь, медленно, давая время фотографам сделать снимки. Кафе забито случайными посетителями, по залу проходит легкий трепет.

Ее узнали, все хорошо. Но сейчас, протяжно бормочущая и мечтательно улыбающаяся, она больше похожа на городскую сумасшедшую. Рената Литвинова — сценарист, режиссер, актриса, городская сумасшедшая современного российского кино. Она же — Богиня.

Любимица Киры Муратовой и Рустама Хамдамова. Однажды эта фарфоровая красавица разлюбила, когда играют в нее, и стала играть сама. Столкновение с ее образом на экране или в жизни всегда вызывает один и тот же вопрос: она и вправду настоящая? Или перед нами только бесконечный сериал, странноватая кинематографическая иллюзия. Одно несомненно — эта женщина обладает способностью на расстоянии включать софиты и превращать любую площадку в съемочную. Итак, тишина в зале! На сцене Рената Литвинова!

То, что вы сейчас читаете, — это правда, это про вас?

А что, вы не верите? (Звон разбитой чашки.) Вот, везде, где я появляюсь, бьются чашки. К чему бы это?

Одна из ваших героинь говорит: меня проще ненавидеть, чем любить. А вас проще любить или ненавидеть? Вы хорошая?

А вы? Мне кажется, только дети говорят — нет, я плохой. Потому что их все критикуют. И они склонны думать про себя хуже, чем есть на самом деле. А что героиня говорит… Ну, вы знаете, это все-таки красивая фраза. Я иногда к ним склоняюсь. Мне нравится писать и складывать красивые фразы. Как это вы сказали — проще ненавидеть, чем любить… Мне кажется, всем так проще. Ненависть — это тоже род любви. Неравнодушие. Как я считаю, уродство — уже род красоты, притягательности.

Как-то прочитала о вас такую фразу: «Если бы Литвинова жила в Америке, она была бы Мадонной». Это правда?

Да ладно. Ой, вот эта Мадонна, она… Боже, боже… Знаете, что с ней? Она все-таки больше половины жизни посвятила карьере. Я никогда так не жила. Я себя постоянно отдавала каким-то паузам. А она сознательно чуть ли не до сорока лет выбирала такой жесткий путь, работающий на собственное имя. Как продюсер самой себя она выдающийся персонаж. Не могу сказать, что она талантлива в сфере искусства. Она просто очень умный персонаж. У меня нет такой жажды самоутвердиться во что бы то ни стало. Я даже скорее спрячусь, чем выпячусь. Скорее оденусь в черное, чем выйду на свет.

В вашем образе есть что-то инфернальное, что-то от Марлен Дитрих. Белокожая красавица с яркими губами. Любимый образ империи, женщина из тех, с которых начинаются войны. Такая Прекрасная Елена. В этом есть что-то сознательное?

Меня это пугает. А вы что спрашиваете? Будет ли война?

Я, кстати, иногда чувствую какую-то опасность. Что-то как будто приближается.

Это было очень внятное ощущение от вашего фильма «Богиня». Такое предвоенное состояние. Мы должны что-то сделать. Полюбить, может быть.

Отлично, сейчас мы с вами выведем формулу: если с Ренатой все будет в порядке, войны не будет. А представляе­те, это же такой сюжет! Найти ключ к спасению мира.

Вы часто находите ключ к спасению мира? Я думаю, все будет хорошо.

Каково устройство гламура? Считается, что идеал — это Англия, королевская семья, которая задает поведенческую норму. Все обсуждают, как они там женятся, разводятся, и в итоге понимают, как это вообще надо делать — жениться, разводиться. А вы бы хотели стать таким «нормоносителем»?

Ой, нет, ни в коем случае! Какой же я «нормоноситель»?

У каждого века есть своя легенда, свой миф, свой герой. Для нас в начале века это был балабановский «Брат» и вся эта романтическая история об очаровательном убийце. А какая история может стать мифом нашего времени?

Мне кажется, сказки. Что-то щадящее. Где есть чудеса, где есть увлекательность. Русские все время пытаются делать блокбастеры. Мне кажется, это вообще не приживается у нас. Я считаю, что здесь надо делать камерные картины.

Вы могли бы сказать о себе: Рената Литвинова — миф нашего времени?

Мифы не бывают смешными. А я, мне кажется, иногда бываю очень смешной в своих картинах. И мне это нравится. Та же Марлен Дитрих — когда она была смешна? Все время она была в позах. Нужно было, чтобы на нее правильно, красиво падал свет. А если свет не падал красиво, все разрушалось. Нет, я совсем не такая.

Мне кажется, что на фоне общей растерянности вам есть что сказать.

При этом на фоне общей растерянности есть персонажи, которые снимают один фильм мусорнее другого. Меня поражает эта их способность, снимая мусор, не останавливаться. Вот я все время говорила: как бы заставить талантливого человека снимать больше, а посредственность остановиться и примолкнуть. Когда ты что-то делаешь, ты должен аккумулировать себя, держать какую-то паузу, как-то себя собирать. А вот так, не останавливаясь, что-то делать и притом себя так тиражировать — это невозможно.

Есть женское кино?

Не вполне. Когда слабое кино, тогда говорят, ну вот — женское. Был недавно такой фестиваль женского кино. Там были только женщины-режиссеры. И такие были брутальные фильмы. Там одна героиня весь фильм сковыривала бородавки своему мужчине. Ужас! Кароль Буке в очках приезжала, читала лекцию. Очень она оказалась философски подкованной женщиной. Я чуть с ума не сошла.

Недавно у вас вышла книга сценариев «Обладать и принадлежать». Там есть две очень интересные работы: «Принципиальный и жалостливый взгляд Али К.» и «Богиня». Мне кажется, между ними есть какая-то логическая связь…

Я не считаю, что «Богиня» — это что-то такое литературное. Это такие отрывки. Как наброски. Они и сняты были совершенно не так, как написаны. Я и публиковать их не хотела. Слишком личное. А «Жалостливый взгляд» — это работа дипломная, с которой в результате меня вынудили защищаться. Я написала другой диплом, но мне им не разрешили защищаться. Потом по этому сценарию был даже фильм снят — «Нелюбовь». Но тогда мне сказали, что это ужасно. Че-то еще я потом написала… Забыла. А недавно, кстати, перечитала — мне так понравилось! Я написала тогда три варианта диплома. Но мне сказали: защищайся вот этой своей хоть и неудачной, но сносной для диплома работой. Я помню, меня так это… В общем, очень критиковали. Это даже мягко сказано. Хотя вроде и любили меня профессора, но как-то я вечно давала им повод для учительских тренировок.

А почему не разрешили защищаться с теми сценариями?

Говорили, что они ни в какие ворота не лезут. Я помню, отвезла сценарий какой-то женщине-режиссеру, такой полной. Она про меня написала такой ужасный отзыв! Девочки на кафедре, которые эти отзывы получали, его смягчили. Там была такая Маша, и она, когда его зачитывала, сказала: «Я считаю, что надо поставить хорошо». А на самом деле там было написано «удовлетворительно с минусом». То есть девочки меня как бы любили, а эта женщина как-то сразу невзлюбила. В результате мне поставили пятерку. Но было все очень тяжело.

В чем заключались претензии? Чему вы не соответствовали?

Я не запоминала критику. Как самонадеянная молодая душа. Есть критика, которую воспринимаешь: она тебе понятна и ценна. А есть критика, которая кажется тебе абсурдной. Вот мне тогда показалось, что они критикуют меня за то, что я это я. Если я этого лишусь, меня уже не будет как таковой. Меня критиковали за мое строение фраз, за мои сюжетные ходы. Получается, что их бесила сама моя суть. Я их раздражала, я их не устраивала. Вот ты такая нам не нравишься; не нравится, как ты разговариваешь, как ты двигаешься. Вплоть до того, как я произносила слова. Мне говорили: у вас акцент, вы вообще где родились, вы откуда? Хотя я родилась в Москве. Они продолжали: вот так строить предложение нельзя. Его невозможно прочитать. Но когда я его сама читала, я помню, моя преподавательница говорила: да-а, вот когда ты его читаешь, я понимаю, что по-другому нельзя сказать. А когда она его читала, у нее получалась абракадабра.

Есть такая идея, что самое сложное в жизни — понять: вот это — я. Это мой стиль, мой голос, моя интонация. Как вы узнали, что вот это — вы, ваше, если вас так критиковали?

У меня никогда не получалось идти навстречу пожеланиям, при этом сохраняя себя. Помню, у меня было такое в фильме «Нет смерти для меня». Там я выступала в роли комментаторши. Вышла невменяемая такая комментаторша. И когда я увидела это, я решила переговорить все свои тексты нормальным голосом. Получилось плохо и скучно. Вот как пойти навстречу нормальности? Это скучно, не интересно. Советы оказались не впрок. Они просто оказались лишними. Даже вредными. Вот это поразительно! Люди тебе иногда советуют и думают, что они правы. А они на самом деле только вредят. Но многих, может быть, так и переправляют. А если их переправляют, значит, им так и надо.

Все-таки давайте вернемся к сценариям. В «Принципиальном и жалостливом взгляде» героиня — жертва, в другом вашем сценарии — богиня. Как происходит эта трансформация? Как жертва становится богиней?

Там, в «Богине», было много таких персонажей… забытых. Каких-то городских сумасшедших на скамейках. Они меня восхищают, вот эти блаженные, которых все меньше и меньше. Каждый имел какую-то просьбу, жалобу. И почти все персонажи мне говорили: нет такой силы, которая бы защитила нас, нет такой силы, которой мы могли бы пожаловаться. Которая бы нас отпустила, простила. Даже само­убийцы. Так называемые падшие. И тогда эта героиня говорила: я буду такой силой. Получалось, что она становится богиней всех падших, таких вот антисоциальных элементов, которые тоже хотят, чтобы о них заботились, щадили, чтобы кто-то их курировал, защищал. Чтобы у них был какой-то представитель в этих так называемых высоких комиссиях. Вот такой был посыл. А в результате фильм получился совсем о другом: смонтировался совсем по-другому. Героиня там уходила совсем не с тем, с кем она должна уходить, влюблялась не в того, в кого она должна была влюбиться. В общем, все получалось совсем не так… Кино — это все-таки какое-то язычество, шаманство, может быть. Потому что оно вдруг берет и само по себе монтирутеся. Очень часто я смотрю на сильных режиссеров, которые шокируют, вызывают своими фильмами какие-то потоки. Знаете, через них проходит какая-то сила, а они всего-навсего провод­ники. Люди, в жизни тихие, безответные, в фильмах вырастают в каких-то демонов или богинь, в каких-то прекрасных всесильных чудовищ. При этом в жизни человек может даже не разговаривать нормально, может падать, теряться. Может сто рублей не сосчитать в кошельке. И вдруг в нем сила проявляется — он способен разрушать и губить или, наоборот, поднимать с земли.

Современный мир, кажется, не предполагает жалости. Если говорить о каком-то общечеловеческом значении того, что вы делаете, может быть, это как раз и есть — милость к павшим?

Сейчас, мне кажется, такие беспощадные фильмы снимают. Какие-то беспощадные герои, героини. Ногами дерутся. Если кто лежит, замерзает на улице — ведь никто же не подойдет, не проверит пульс… Кто-то там, например, лежит на дороге, сбитый, даже если животное какое-то. А мне говорят: не смотри — я никогда не смот­рю. Меня это всегда поражает: как же не смотри, если, может быть, нужно помочь? Я сразу начинаю ненавидеть человека, который не хочет смотреть.

Есть Ренаты, которые умерли?

Человек меняется, и, конечно, та Рената… она, конечно… Ее практически нет. С другой стороны, все равно есть. Я все время говорю, что была очень хорошей девушкой. Но и сейчас я тоже не плохая. Вот почему мне так жалко бывает смотреть на молодых. Думаешь, боже, боже, что им предстоит! Детей мне жалко в школах. Я из-за этого учителей ненавижу. Как мне было больно в школе, мне не было больно никогда. Вот этот тон школьный… Это поразительно, но учителя говорят: каждый ученик наносит нам травму. А я вспоминаю, что как раз каждый учитель наносит ученику травму. Учителя, бедные, тоже пытаются обороняться, но обороняются они, как взрослые звери от маленьких зверюшек. Мои воспоминания о детстве, о юности — боже мой, сжимается сердце…

Мы с вами родились в одном году, 1967−м. В предисловии к вашей книге Кира Муратова написала историческую фразу: «Когда о ней говорят как о представителе какого-то поколения и т. п. — это нонсенс. Она представляет себя». Насколько вы с этим согласны?

Я, кстати, не понимаю, что там за поколение. Иногда смотришь на некоторых сорокалетних — это же просто разрушенные создания какие-то. А иногда восхищаешься. Такое, знаете, поколение полусильных-полуслабых. Тут какое-то разделение очень резкое. Какое-то оно пограничное поколение. Вот поднялась волна. Кто-то упал за борт, кто-то спасся. А дальше началось совсем другое. Другие дети начали рождаться. А мы с вами попали во все эти отсеки. Все эти Черненки, Брежневы, Андроповы — все они прошли через наши сердца, через наши пальцы. Все эти гудки, помните? Эти похоронные марши… Когда раньше случались похороны, то похоронные оркестры играли во дворах. Сейчас это немодно. Ушло. Вот вы слышите где-нибудь, чтобы были похороны и играла музыка? Это перестало быть праздником. Сейчас тихонечко хоронят. Быстро красят, запаковывают и фюить! — закапывают. Или сжигают. Вот вы бы хотели, чтобы вас сожгли или закопали? Я спрашиваю вас как представителя своего поколения. Мне интересно.

Я никогда об этом не думала. Мне кажется, что я буду жить вечно. Я не умею думать о смерти. Кстати, в одном сценарии вы сказали, что боитесь бессмертия.

Вы знаете, когда пишешь монологи, какое-то вдохновение тебя несет на тот или иной текст. А иногда думаешь: боже мой, надо же, как я написала! И не отдаешь себе отчета, почему так. С этим иногда соглашаешься, а иногда удивляешься.

Есть такое мнение, что художник должен нарисовать свою жизнь.

Да, ведь все же воплощается, когда аккумулируешь будущее. Все мои желания — они все время сбывались. Это поразительно! Какими-то странными способами, какими-то странными материальными вливаниями, но воплощались все мои мечты. Я даже говорила, что могу просчитать, через сколько они сбываются. Лет через семь. А иногда быстрее. Как в карточку какую-то заносят: так, это для Литвиновой. И, может быть, в каком-то возрасте мне там совсем все довыполнят. Но я все-таки выбираю свои желания. Они у меня всегда очень концентрированные. Во что веришь, то и происходит. Это такая аксиома. Есть люди, которые не верят во всякие чудесные чудеса, а я верю. И они постоянно со мной случаются.

Вы живете свою жизнь? Это, вообще, то место, которое вы бы хотели занимать?

Я постоянно отвлекаюсь от своей жизни. Мне все время интересно куда-нибудь свернуть. Вот почему я иногда не могу строить сюжет. Что-то такое идет-идет, но мне надо обязательно отлучиться в другой угол и посмотреть, что там. И я все бросаю. Бросаю эту большую светлую комнату и какого-то хрена лезу на какой-то чердак. Мне обязательно надо все там увидеть, все там изучить, встретить там кого нужно, потом я возвращаюсь, а тут уже все совсем другое. Собственно говоря, вот это, наверное, и есть женское. Отвлечься, отойти, а потом пойти дальше, вот это — я. У меня такое бывает и в жизни. Вот, например, я никогда не хотела быть артисткой. Всегда презирала. На съемочных площадках я проклинаю все на свете и себя в том числе. Мне не нравится этот процесс. Я обожаю быть режиссером, управлять актерами, монтировать. Но самой быть инструментом, орудием мне нравится очень редко.

Вы изысканная женщина, а кино — это процесс жесткой организации. Как вы вообще работаете на площадке? С вами легко?

Мне говорят, что да. Но, естественно, ты пытаешься как-то всех заколдовывать. Или в строгости держать. Есть, конечно, неприятные люди, неприятные ситуации. Но если тебе некомфортно, я не знаю, как можно работать. Кино делают соратники. Они друг друга любят, они как-то очарованы твоим замыслом.

Считается, что Кира Муратова и Рустам Хамдамов нашли Ренату Литвинову и сделали ее знаменитой. Но оба эти персонажа присутствуют в культуре очень тихо, хотя без них культура — не культура. Но они маргиналы, они вне коммерческого потока. Ваша слава совсем другая. Этот сайт «ренаточка.ру», все эти прозрачные «подлитвиновки» — как в начале прошлого века были «подахматовки»…

«Ренаточка» — это, конечно, трогательно. Но это порази­тельно, потому что я практически не принимаю участия ни в каких коммерческих проектах. Я не снялась ни в одном так называемом блокбастере.

В одном вашем сценарии есть такой эпизод: подруга говорит героине — бойся красивых ситуаций, при соблюдении условий красоты ты пойдешь на смерть.

Меня восхищает это качество в молодых людях, когда они не боятся ничего. У них нет страха смерти. И они могут себя срежиссировать. Но какой-то процент из целого поколения обязательно уходит. Это была фраза молодой души. Сейчас мне сорок, и я так не скажу.

Когда была презентация вашей книги, вы сказали, что раньше боялись лежать в больнице, в коридоре, одна — что никто не придет. А сейчас не боитесь.

Да, меня это ужасно пугало. А сейчас я не боюсь. Нет. Я не планирую, что кто-то придет, но меня это не страшит. Я, когда была в школе, работала в домах престарелых мед­сестрой. И там меня назначили в отделение приема. Туда раз в неделю привозили женщин. Иногда привозили даже родственников. Я помню, сын привез свою маму. Она у него лежачая была. Я ему тогда сказала, что у нее начнутся пролежни, и она скоро… ну, вы ее потеряете. И я потом очень долгое время боялась. А сейчас нет — не боюсь. Как-то отпускает. Перевариваешь это, как человека в себе съедаешь.

У меня есть такая журналистская коллекция: когда делаю интервью, всегда спрашиваю — как вы боретесь с отчаянием?

С отчаянием? Я люблю погрузиться в него. Оно так питательно. Я люблю поотчаяться. Без остатка. Потому что уж если болеть — так болеть, есть отчаиваться — так без остатка. Отдаваться этому чувству. Не все ж себя сохранять. Я не люб­лю, когда только сохраняют. Может, это какой-то во мне фашизм. Я не знаю, что это такое. Иногда смотришь на человека и думаешь: где у него душа? Ему бы только поесть да понаслаждаться. А пострадать — ни в коем случае.

Информацию предоставила Enot