| Станция "Бабушкинская" |
| Рената Литвинова | |
| Вторник, 15 Март 2005 | |
|
Диктор в метро так красиво произносит: «Станция «Ба-а-а-бушкинская». Зимой в этом отсеке Москвы особенно часто замерзают люди. Моя мама видит, что лежит человек, и сразу как врач подходит щупать пульс. Возвращаясь домой, рассказывает: «Рената! Не видела, у подъезда лежит женщина? Я подхожу к ней, щупаю пульс, а она уже не дышит...»! Ее рассказы про людей я еще могу слушать, но когда она начинает про животных — «Иду, смотрю, лежит щеночек...» - я тут же ее и спрашиваю:— Про животных? Она говорит: -Да. — Трагическое? И если трагическое, то я не могу. Я отказываюсь. У «Бабушкинской» есть река, овраг, голубятня, места для шашлыков. Переехала сюда насильственным путем — я очень сопротивлялась этой местности, — на грузовике с вещами мы промахнулись мимо дома и въехали в старое кладбище, оно тогда было не огорожено забором, все сквозное. А недавно я пошла хоронить на него кота — так стая собак бросилась мне наперерез, и я отступилась: эти полуболонки-полуовчарки меня не пустили! У меня было очень траурное настроение в те сумерки, кот был любимым — серый, полосатенький, — я прижимала его завернутым в свой белый свитер, как живого. Свитер потом не влез в его могилку, и я выкинула его с обрыва подальше от лица. При бабушке я знала о всех пенсионерах-коммунистах в нашем районе. Это уже позже они вышли на нелегальное положение, встречаясь на сходках по квартирам или на скамейке у подъезда. Бабуля все время горячилась: «Товарищи! Товарищи!..» И был у них главным секретарь парторганизации — седой красавец, похожий на шпиона, такой дотошный несгибаемый москвич с созвонами по телефону в назначенные сроки, в выглаженной чистой фланелевой рубашке, сухой и высокий, жил пятью этажами выше с женой. Мама понесла ему блинов, когда бабуля умерла, порыв у нее был сообщить — долгожитель этот принял весть хладнокровно, как бы по-военному. Я все не могла успокоиться и допытывалась после: «И ничего не сказал в ответ?» — «Ничего!» — «Блины взял — и ни слова?» — «Взял — и ни слова», — ответила она. А этаж наш постепенно стал пропитываться запахами: все мужчины на этаже в один год поумирали, правда, один спасся, загодя запив совсем и исчезнув с жилплощади. Остались только дочки, вдовы и животные. Одна все время курила на лестнице с низкорослыми и кривыми подружками — курила и курила, курила и курила, по несколько часов до самого рассвета! Другая, повыше, с точками по щекам, все дралась или плакала с румяным парнем в спортивном костюме. Когда я проходила мимо, они замирали, провожая меня желто-коричневыми глазами. Это молодые. Вдовы ходили только на работу и с работы. И во всех квартирах жило по коту, а в нашей — аж три кота сразу. В праздники на «Бабушкинской» люди сдружаются — от метро бьет салютом, гуляют компаниями, как в деревнях, и поют песни до рассвета. В аптеке у рынка свободно продаются шприцы и димедрол, под каблуками скрипят подкровленные иголки, ночами в небе над метро дрожит одна «звезда» — то ближе подлетит, то дальше кружанет — то есть ведет наблюдение. |